28.03.86

     Вот уж не ожидал, что эти четыре письма, о которых я знал уже заранее, идя в роту, все от вас. Но, видно, так уж повелось, что уже ни у кого, кроме вас, не возникает желания мне писать. Впрочем, меня это давно уже не огорчает, так как от иных писем становится только ещё гаже на душе, чем, если я бы их вообще не получал.

     А у нас теперь тепло-тепло, даже по ночам плюс. Наши автомобилисты рады этому обстоятельству до беспамяти, потому, как можно на ночь воду из двигателей не сливать, не замёрзнет. Однако от наступления весны я вижу больше плохого. Появилась необходимость чистить сапоги по несколько раз на дню. Всё потаяло в грязь, и никуда не денешься от того, чтобы не “ухнуть” там или сям, сколько не выбирай. Соответственно, у старшины появились новые хлопоты, связанные с сапожной проблемой. Поначалу он выдавал, пусть не очень хороший, но хотя бы мягкий, крем в тюбиках. Только одного тюбика хватало разве что на две пары сапог. Это вовсе не из-за того, что такие маленькие тюбики, или сапоги столь грязны. Просто, каждый желающий знает, что, подойдя через час-два, он этих тюбиков не найдёт, благодаря усердию собратьев, жаднеющих и одержимых той же страстью. Вот каждый и выдавливает как можно больше, да ещё на сапоги соседа смотрит взглядом подопытной обезьяны, которая опасается, что другой обезьяне достанется больше бананов. При таких условиях крем этот замечательный очень быстро кончился, и старшина, почесав в затылке, выложил голубые баночки с новым видом крема, неизвестно, какого года выпуска. По всей видимости, очень древнего (типа той махры 66 года), так как щётка его не брала, а если и брала, то крайне мало, да и сама щётка благодаря этому крему вскоре приобрела вид ежа после ссоры с женой. Но наши изобретательные ребята придумали, как добыть необходимое для чистки сапогов количество крема. Бронебойный этот крем стали просто поджигать. Обычно, занимаются этим по-трое. Даже не знаю, почему. Возможно, банки хватает только на-троих. Как бы то ни было, всё больше, чем тюбик. И горит этот крем, плавится, а над этим полезным факелом с нетерпением на физиономиях и со щётками в руках наготове стоят поджигатели, и когда всё окончательно расплавляется, скоренько тушат. Пока крем не застыл снова, в остервенении разбрызгивая крем куда не попадя, толкаясь в маленькой банке большими щётками, счастливчики спешат перетащить эту гнусную смолу, эту издёвку старшины на свои потрескавшиеся сапожищи. Этот крем сняли со склада “НЗ”, так называемый неприкосновенный запас. Ну, неприкосновенный и неприкосновенный, и зачем прапорщик Ченуша решил его коснуться? Тем более, как мы узнали, этот склад закладывался ещё при царе Горохе. Так что, там не только крем, но всё такое заскорузлое. Кстати, махорка эта 1966 года выпуска тоже оттудова. Поэтому и вынуждены мы такими варварскими методами приводить сапоги свои в “божеский” вид. Поэтому и выступает крем этот, как катализатор худших наших качеств: жадности, эгоизма, звериной злобы и пр. Даже, подчас, и хитрости, так как один предприимчивый молдаванин попытался опередить остальных и сунул в ещё не погашенную зловонную жижу свою щётку. Результат – он остался с дощечкой, из которой только что торчали волосы, по-научному именуемые “щетина”. Увидев такое дело, обманувшийся молдаванин плюнул и порешил, что лучше он будет ежедневно выслушивать от начальства речитативы ругани по поводу своего внешнего вида, чем с таким трудом приводить себя в порядок. Что касается меня, то однажды я так хорошо намазал сапоги ваксой, что теперь они не промокают вовсе, а грязь я просто смываю. Так что, необходимости толпиться возле баночек, у меня пока нет. Не знаю, сколько ещё будет продолжаться это издевательство, но в конце-концов придётся крем искать и мне, и нет гарантии, что сам я тоже не стану таким же исследователем гуталиновых баночек. Наш чокнутый замполит, руководствуясь, наверно, своим огромным алкогольным опытом, увидев вышеописанное, решил, что мы, таким образом, пытаемся   извлечь из гуталина спирт. И это в авиации, где его пруд пруди, этого спирта. Впрочем, такая подозрительность имеет под собой весьма веские основания. Сейчас я не замечаю, чтобы в роте пили так уж часто, а прежде ни одной недели, а то и ночи не обходилось без выпивки, благо, спирт сливали непосредственно с самолётов. Спиртом в самолёте “МиГ-21” охлаждается   прицел, и тот спирт, который заливается в количестве 20 литров в каждый самолёт перед полётом, пить нельзя ни в коем разе. Но “отработку” после полёта, когда прицел поработает, и после одного полёта этот спирт уже не годится как охладитель прицела, пить условно можно. Хоть и известен случай, когда один полковник, очень увлекавшийся этим, попросту взял, да и ослеп в одночасье на оба глаза. Сколько не бились с ним врачи, так он больше и не прозрел. Но наши робятки, успокаивая себя тем, что они не могут пить так, как этот полковник, в своё время зашибали оченна крепко. Теперь, когда за слив отработки с самолётов посадили парочку самых активных “авиаторов”, “мафия”, как называет начальство это алкогольное братство, притихла и ушла в подполье, не отваживаясь на прежние лихие подвиги.

     Эти ГДРовские ручки очень неудобные. Рука быстро устаёт, и почерк получается, как у выжившего из ума старика, который пишет уже по привычке, а что пишет, соображает слабо. Что касается телевизора, то я его и дома-то смотрел редко, а тут вообще желание отпало неизвестно, почему. Смотрю очень редко и понемногу и вовсе не чувствую себя отставшим от жизни или чем-то обделённым. Про направление я узнал у нашего замполита и, по всей видимости, получить МНЕ его никак не удастся, как очень примерному НЕотличнику боевой и политической подготовки. Попытаюсь, конечно, но вот характеристика хорошая у меня будет точно.

08.04.86

     Минуло 23 месяца моей службы, и наступил последний из этого долгого и короткого срока. Мне будет не в чем себя упрекнуть по прошествии времени, так как отдам я более двух лет. Не чета Витьку, который уже вернётся домой, возможно, вместе с этим письмом,  даже не  дослужив до положенного срока. Но, как он высокомерно написал в сегодняшнем, последнем письме, - каждому своё. Теперь уже, оглядываясь и припоминая, сколько же мы за весь срок службы написали друг другу писем, вряд ли смогу насчитать больше двадцати. Впрочем, немногословие – мужская черта. Что же касается содержательности нашей переписки, то, в отличие от этого, последнего Витькиного письма, когда он в “чемоданном” настроении уже, чувствуется, не твёрдо осознавал, что пишет его рука, мне его письма читать было всегда интересно. Сейчас, правда, не до размышлений над этим или каким ещё письмом, так спать хочется. Никак не могу выспаться из-за этой суматошной здешней бестолковщины и нарядов, которые меня сопровождают, “как тень иль верная жена”, на протяжении всей службы. Если бы можно было посчитать, сколько времени я потратил, выполняя различные ответственные  задачи, как по очистке посуды от недоеденных остатков, так и нынче по поддержанию должного порядка (или того, что именуется здесь этим словом) в роте. Верно говорят, чем меньше спишь, тем меньше хочется. Сегодня я опять на своём законном посту, - других нарядов я теперь не признаю, - дежурю по роте вторые сутки. Вчера ночью спал мало, днём тоже не пришлось, так как ездил в Уч Арал в увольнение-командировку. Так что, отдохнуть так и не пришлось. А в увольнение меня отпустили как местного фотографа или, как говорят наши хохлы, “хвотограхва”, за фотобумагой. Дело в том, что замполиту нашему пришло в голову сделать не просто ротную стенгазету, а фотогазету. А кроме меня, инициатора и вдохновителя, а также единственного исполнителя всего фото в роте, сделать её некому. Сфотографировать-то, я сфотографировал, плёнки проявил, а бумаги нет. Вот и пришлось замполиту выписать мне увольнительную, а обрадованные ребята наши надавали ещё кучу разных поручений: получить переводы, купить дипломаты и т. п. А переводы всем поприходили “агромадные”, и я с 340 рублями в кармане всё опасался, не потерять бы по дороге, довезти бы в целости. Конечно, увольнение в этой деревне не идёт ни в какое сравнение с увольнением в Ставрополе, но я и не задавался целью отдохнуть. Тут совсем другое положение дел – в части лучше, чем в увольнении, и если ездить в него, то только по делам, как, например, сегодня. Всё, что нужно, я купил, все поручения выполнил, так что, следующее письмо будет уже с фотографиями. Однако мне кажется, что зря я стал так часто присылать вам свою физиономию. Боюсь, заочно так вам надоем, что и не рады будете моему возвращению. Кстати, увидел афишу фильма “Валентин и Валентина”, но вряд ли мне ещё раз представится возможность поехать в Уч Арал, а тем более, посмотреть фильм. А в самоволку бежать накануне окончательного увольнения – глупо.

     Странно, но очень часто вспоминается мне угол проспектов Маркса и Калинина, неподалёку от библиотеки им. В.И. Ленина. В связи с этим вспоминаю и свои прогулки по Москве, но теперь иначе. С удивлением замечаю, что эти воспоминания стали вызывать во мне  раздражение. Любовь сохранилась только к самим прогулкам, чего нельзя сказать об окружении, в котором я их совершал. Что же касается Сашки Зернова, “Бороды”, некогда лучшего друга, то надеюсь его больше никогда не увидеть. С некоторых пор не могу терпеть людей, заранее хоронящих все начинания, губящих на корню любые идеи, как свои, так и других людей. И таких почему-то жалеют. А за что? Скукоты и так хватает.

10.04.86

     Наверно, по прочтении нескольких моих писем подряд создаётся впечатление, что пишет человек с организмом сурка и соображением растения. Но, что я могу поделать, коли жизнь армейская такая “рваная” по времени. Казалось бы, армия, а никакого режима и порядка. Вот и получается суматошная бестолковщина, перемежаемая постоянными нарядами, которые преследуют меня, “как тень иль верная жена” всю службу. Если бы я заранее знал о таком раскладе, то точно вёл бы статистику. Но и без неё я могу быть твёрдо уверен, что половину срока службы точно провёл в нарядах, выполняя различные ответственные задачи, как, в  начале, по очистке посуды от недоеденных остатков, так нынче по поддержанию порядка, или того, что подразумевается здесь под этим словом, в нашей роте.

     Верно говорят, что чем меньше спишь, тем меньше хочется. Вчера ночью спал очень мало, а днём пришлось ехать в увольнение в Уч Арал, а вот теперь снова заступил. Так что, отдохнуть возможности не представлялось. А в увольнение меня отпустили как местного фотографа, или как говорят хохлы, “хвотограхва”, за фотобумагой. Дело в том, что нашему замполиту взбрело в голову перещеголять замполитов соседних рот и выпустить не просто стенгазету, а стен-фотогазету. Я понимаю, откуда ему пришла такая мысль, которая была бы удивительна для, скажем, замполитов аэродромной роты или роты охраны. Конечно, виной всему моя бурная деятельность на этом поприще, которая и привлекла его пристальное внимание. Ну, а поскольку кроме зачинателя, инициатора и, пусть не всегда последовательного, продолжателя всего фото   в роте этого больше сделать некому, он и обратился ко мне. Что ж, сфотографировать я, сфотографировал всё, что он считал достойным, плёнку проявил, а фотобумаги-то нет! Вот и выписал замполит мне увольнительную, и поэтому мне именно пришлось отправиться в  Уч Арал. Обрадованные ребята тут же надавали мне попутных поручений: получить деньги на почте, купить дипломаты, курево и проч., проч., проч. А переводы всем поприходили бешеные, и я с 340 рублями в кармане опасался, что не довезу. Конечно, увольнение в этой деревне не сравнить с увольнением в Ставрополе, но цели отдохнуть и развлечься-то, у меня не было. Тут совсем иное положение дел – в части лучше, чем в увольнении, и если ездить туда, то, как вот сегодня – по делам. Всё, что нужно, я купил, все поручения выполнил, и следующие письма придут уже с новыми фотографиями. Только вот, одна мысль меня терзает. Я предчувствую, что так могу заочно надоесть вам своей рожей, что по возвращении моём вы скажете: “А! Ты? Господи, как надоел!”, - и уже не рады будете моему приезду. Кстати, увидел в Уч Арале афишу фильма “Валентин и Валентина”, но, подозреваю, больше возможности побывать там мне не представится, а в самоволку дунуть – можно продлить срок службы на гауптвахте у милейшего капитана Акопова на неопределённый срок.

     Опять стал вспоминать свои прогулки по Москве и с удивлением  замечаю в себе раздражение. Любовь сохранилась только к самим прогулкам, но, отнюдь, не к моему прошлому окружению. Что же касается Сашки Зернова-Бороды, лучшего некогда друга, то хочу надеяться больше никогда его в жизни не увидеть. За время службы мне столько раз пришлось столкнуться с аналогичными личностями, которые заведомо хоронят своим неистребимым пессимизмом   как свои, так и чужие светлые помыслы, подчас уже в зачаточном состоянии, что начал понимать истинные причины наших яростных споров тогда. Когда у людей диаметрально разные мировоззрения, точек соприкосновения, а тем более, понимания быть не может ни в чём и никогда. Так зачем скрещивать шпаги? Скукоты и так хватит.

12.04.86

     Обычно у нас подъём в 6:30, но в последнее время взяли моду поднимать в 6:00. В основном это напрямую связано с дурной, дурнейшей работой, что, не смыкая глаз, отыскивают дённо и нощно для нас наши начальники. И работе этой, как и любой бестолковщине, не видно ни конца, ни края. Дурная она, пусть не всегда своим содержанием, но всегда неуверенностью, что сейчас, или в любой другой момент, эту работу не отменят и не дадут другую. Но и там нет никакой уверенности, что удастся всё заданное выполнить до конца. Начинать с азартом и работать с энтузиазмом при таком отношении можно от силы раза два. Потом наступает полная апатия и саботаж откровенный. Тем более, приказы отдаются с таким нескрываемым презрением и пренебрежением, таким безапелляционным тоном и твёрдой уверенностью, что начальник умный, а ты дурак, что хочется просто плюнуть ему в рожу и сказать: “Уж не взыщи!” К сожалению, такого себе позволить нельзя. Вот и приходится лаяться с Примичем, так как он не может не дать глупой работы, да ещё и методы погнуснее и потуже выберет, чтобы её выполнить как можно хуже.

     Но, хватит о плохом. Вчера получил вашу бандероль, а взамен посылаю вам фотографии на купленной во время того увольнения бумаге. Получились, чего греха таить, они не ахти, но я не старался, а только лишь желал отвязаться от замполита. В частности, он велел мне запечатлеть наших солдат при выполнении ими служебного долга Родине. Как я не старался, получилось всего 6 фотографий по теме из 140, что я печатал. Остальные, как вы понимаете, разбежались по альбомам и письмам ребят. Сегодня, наверно, тоже придётся печатать, только теперь уже точно для замполита, а то он злой, как чёрт, и всё тужится понять, как это я умудрился за всю ночь напечатать всего шесть, да и то сомнительного содержания и качества фотографий. Была у меня мысль сфотографировать, как наш старшина Ченуша сидит на “очке” с выпученными от напряжения глазами и предложить замполиту подпись “Родина гордится такими сыновьями”,  да только уж очень не хочется очередной раз встречаться с “Особым отделом” и мило беседовать с ними по вопросам дискредитации руководства и антисоветчины.

     Чувствуется, чувствуется, что на нас уже не так жёстко смотрят, как прежде. На нас не распространяется строгость в такой степени, как на младшие призывы, тем не менее, спрос увеличился. С меня, например, спрашивают за всех молодых, как с сержанта, хоть я такой же рядовой, как и они, и тем горжусь.

     Из наших ещё никого не увольняли, а Витёк, подлюга, наверно уже дома прохлаждается. Ежели действительно пришёл, скажите, чтобы написал мне. Очень интересно из уст свежего человека узнать про Москву. Пусть он не опасается, что его письмо придёт, а я уже сам буду в пути домой. С такими начальниками и темпами увольнения  в запас, тем более, если это  касается меня, можно  вполне свободно получить хоть десяток писем от Витька или от кого бы то ни было. А Танька, соседка наша, оказывается, вышла замуж. А вы мне ничего не писали. Интересно, в из какого-такого царства-государства сыскался столь дерзкий  “лыцарь”, что отважился в спутницы жизни взять такую гремучую подругу. Тем не менее, девственную и непорочную, потому как не кому-нибудь, а лично мне она проповедовала, что ей не гоже быть подстилкою для мужиков. Причём, говорилось это с пафосом неукротимым и гордостию похвальною. Как же она так оступилась-то, а? Ай-ай-ай! Тем не менее, отдайте ей одну мою фотографию и передайте, что клятв её насчёт тазика с салатом, посвящённым моему приходу, я не забыл.

     Почти каждый день хожу к тёте Нине и дяде Саше. С дядей Сашей, хоть он и прапорщик, у нас давно установились задушевные, дружеские, можно сказать, гражданские отношения, а порой и почтительно-нагловатые. Ну, это уж вы сами поймёте, с чьей стороны. Мне же приходится постоянно к нему заходить то за картошкой, то за маслом, то за чаем. Он отвечает мне отечески-шутливым тоном. И потому, как я захожу к ним по большей части за продуктами, то есть, по шкурным вопросам, дядя Саша встречает меня хомяче-настороженным взглядом, суть которого ясна и понятна: “ За какими коврижками на сей раз, пожаловали, молодой человек?”  И приятно, когда я спешу его обрадовать, что пришёл просто так поболтать, и крайне неудобно убеждать его в худших подозрениях и необходимости расстаться с очередным продуктом питания. Правда, я тоже в долгу не остаюсь, помогаю ему с машиной, достаю запчасти, так что, отношения наши, если и не держатся на искреннем обмене чувствами, то подкрепляются обменом материальным. А, в общем-то, люблю я просто так прийти и поболтать с ним о том, о сём, тем более что дядя Саша, можно сказать, жизнь прожил, так что опыта ему не занимать.